Чтение моего детства

[nika_el]

Вслед за haez попыталась вспомнить, как я читала в детстве. Не что, а как.

Книжки были всегда. Даже когда я еще читать не умела. Мама убегала в магазин, а меня сажала на тахту и клала стопку книг рядом. Это было гарантией, что с места я не сдвинусь до маминого прихода.

Пока мама собиралась, я ее инструктировала: „Если увидишь в магазине, купи, пожалуйста, балкон“. Или: „Ты только не забудь выключить утюг перед уходом“. Это уже позже, когда я научилась бояться. Научили меня плакаты (противо)пожарной безопасности у входа в мебельный магазин.

Потом я уже умела читать – так и научилась, сидя на тахте, кажется. Во всяком случае, родители неожиданно для себя обнаружили, что я это уже умею. Но когда я болела, мама читала мне вслух. Пока я лежала с банками, например, или горчичниками на спине. Мама читала плохо, очень плохо – без выражения, глотая окончания слов. Это я сейчас понимаю, а тогда я принимала только ее чтение и всегда знала наперед: вот сейчас она вдох сделает, вот это слово она скомкает, с его середины начнется следующее. Почему-то из этих болезненных чтений помнится „Сказка о потерянном времени“. Там было много странных слов, вроде бы и понятных, но непривычных. С детства, читая книги, я прислушивалась к словам, позволяла им входить в себя и жить там, внутри, наполняя меня особенными переживаниями. Словам, а не сюжетам и не персонажам.

В первый класс я пришла, гордая своим умением читать – еще бы, многие еще и букв не знали – и в один из первых дней вызвалась прочесть вслух подписи под картинками в букваре. Там, помнится, был изображен Буратино, который скакал на коне („Но!“) и падал в лужу („А-а-а!“). Я прочитала эти „но“ и „а“ и взглянула на учительницу в ожидании похвалы, но ее реакция меня удивила и обидела. Она была недовольна моим чтением! Оказалось, читать полагается с выражением, и это очень важно. А я думала, что важно понимать – и все. Я к тому времени уже читала про себя.

Читала я всегда и везде – дома, лежа на диване, на полу, на кровати, сидя в кресле в самой немыслимой позе, по дороге, натыкаясь на столбы и разбивая коленки на лестнице. И за едой. О, это была война! Читать за едой было можно. Но не мне, а папе. Он сколотил когда-то два пюпитра для застольного чтения, и они жили на кухне с тех самых пор, как я себя помню. Войну я выиграла, один из пюпитров стал моим.

Сначала читались книги с „детской“ полки. И из детской библиотеки, само собой. Потом я проявила интерес к родительской библиотеке. Там у папы было все систематизировано и каталогизировано: „немецкая полка“, „французская“, „английская“... Русская классика – по авторам, в хронологическом порядке, советская литература – в отдельном шкафу, в алфавитном. (Потом, уже взрослой, я пыталась так же систематизировать свою библиотеку, но у меня никак не получалось, все время находились книги, которые никуда не вписывались и для которых надо было создавать отдельную категорию.) Я вытаскивала с полки первую попавшуюся книжку и показывала ее маме: „Ма, как ты думаешь, это мне уже будет понятно?“ Иногда я не соглашалась с маминым суждением, настаивала и прочитывала книгу. Нельзя сказать, что я их не понимала, но большая часть этих книг мне совершенно не запомнилась. Мама была права. Кроме, пожалуй, одного раза – когда я показала ей Эдгара По, она выбрала для меня самые страшные рассказы. Ей казалось, что как раз наоборот. Возможно, но именно эти надолго лишили меня ночного сна.

Первой книгой, которую я начала, но не смогла прочитать, стала „Война и мир“. Я тогда шарила по книжным полкам в поисках чего-нибудь интересного и наткнулась. И начала читать – с восторгом и упоением. Потом кто-то из родителей заинтересовался, что у меня за книга в руках. О, какое это было разочарование! Оказывается, я взяла с полки... четвертый том. В общем, вздохнула, отложила, взяла первый – и увязла. И потом уже не смогла одолеть эту книгу, даже когда было положено по школьной программе. Какая-то даже обида на нее образовалась.

Потом были еще книги, с которыми я не справилась, но это было уже не так обидно. Разве что с Томасом Манном. Была у меня такая подружка – девочка из интеллигентной семьи, к мнению которой я очень прислушивалась. Время от времени она изумленно восклицала: „Ка-а-ак, ты не читала ...? Но это же – ...!“ Я признательна ей, что она в свое время открыла мне Гофмана, но „Доктор Фаустус“, одолеть которого я так и не смогла, поселил во мне настороженное отношение ко всей немецкой литературе того времени, и надо сказать, я это предубеждение преодолевала с немалым трудом. Эта книга была будто бы вызовом и моему интеллекту, и моей способности читать и воспринимать. Это новое разочарование было разочарованием в себе, и обида – обидой на себя.

Потом я поняла, что есть книги просто не мои. А есть, действительно, те, которые мне не по зубам, но в этом нет ничего обидного. Просто так бывает.